Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

предназначенные для публикации вещи»[183]. Такое «синтетическое» отношение к своим текстам, действительно, походит на работу художника, составляющего цельное полотно по многочисленным эскизам.

Марину Басманову того времени вспоминают чаще всего молчащей или тихо произносящей короткие фразы. Для описания этой речи часто используется слово «шелестела» — не знаю, кто первый из мемуаристов это придумал. Никогда не настаивала, если ее реплика оставалась неуслышанной. Вообще в обществе, в компании, проводила время отрешенно, за своими рисунками, не принимая видимого участия в разговоре, не требовала к себе никакого внимания, оставалась в стороне, с людьми сходилась трудно и вообще слыла одиночкой. Р. Аллой пишет: «Яша Гордин еще помнил начало этого романа и рассказывал мне, что Иосиф даже покрикивал на М.Б.: “Говори громче!” Но я ничего подобного не застала — в мое время (всего через полгода) он был уже полностью покорен и готов весь обратиться в слух, если она что-то произносила. Но это, повторяю, было редкостью. Иногда они все же обменивались между собой короткими репликами. И то сказать — трудно было, наверное, вести пространные беседы на том языке, которым они, как правило, пользовались. Язык был кошачьим: какое-то мурлыканье, мяуканье. К кошкам я была совершенно равнодушна, и это кошачье общение — шипение и легкое посвистывание — меня только смешило, и я не верила, что таким способом можно передавать информацию. Они, однако, умудрялись»[184].

Возможно, в этих впечатлениях мемуаристки и есть некоторый сдвиг, гипербола, искажение, но все равно очевидно, что Бродский и Басманова понимали друг друга с полуслова и внимательно прислушивались к тому, что говорит другой. Это, во всяком случае применительно к Бродскому, можно воспринимать метафорически. Не случайно одно из самых значительных стихотворений, адресованных им М.Б., содержит такой образ:

Это ты, горяча,

ошую, одесную

раковину ушную

мне творила шепча.

Это ты, теребя

штору, в сырую полость

рта мне вложила голос,

окликавший тебя.

(«Я был только тем, чего...», 1981)

Интересно, что Бродский описывает свою возлюбленную эпитетом «горяча», хотя все сторонние характеристики так или иначе обыгрывают холодность М.Б. Очень известная принадлежит Ахматовой: «Одна холодная вода»[185]. Другую, сходную, данную отцом Бродского, вспоминает Людмила Штерн: «Как будто у нее вместо крови по жилам разбавленное молоко течет...»[186] Однако эпитет «горяча» в позднем стихотворении не случаен, Бродский не раз описывал М.Б. с помощью метафоры горения:

Зимний вечер. Дрова,

охваченные огнем —

как женская голова

ветренным ясным днем.

Как золотится прядь,

слепотою грозя!

С лица ее не убрать.

И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,

гребнем не разделить:

может открыться взор,

способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.

На языке огня

раздается «Не тронь»

и вспыхивает «меня!»

От этого — горячо.

Я слышу сквозь хруст в кости

захлебывающееся «еще!»

и бешеное «пусти!»

(«Горение», 1981)

Вероятно, внешность Басмановой обманывала, и холодная невозмутимость была только покровом, наброшенным природой или силой воли на сложную, богатую, творческую, самобытную, страстную, внутренне противоречивую натуру. Впрочем, всегда нужно соблюдать дистанцию между поэтическим текстом и жизненными обстоятельствами, поэтому не будем настаивать. Л. Штерн, знавшая обоих влюбленных, писала: «Слишком уж несовместимы были их душевная организация, их темперамент и просто “энергетические ресурсы”. Для Марины Иосиф был труден, чересчур интенсивен и невротичен, и его “вольтаж” был ей просто не по силам...»[187]

Образ, созданный Бродским в стихотворении «Я был только тем, чего...», очень узнаваем даже для профанного читателя, — каждый, кто учился в российской школе, знает наизусть хрестоматийное стихотворение Пушкина «Пророк», где речь идет о полученном поэтом свыше даре. Обычный человек переживает словно второе рождение, пересоздание, становится носителем «божественного глагола». Ориентированное на ветхозаветные сюжеты, это стихотворение проводит прямую зависимость между поэтическим даром и исходящим от Бога призванием на пророческое служение. В тексте Бродского тоже происходит подобное перерождение — но источником его становится возлюбленная, а механизмом — ее любовь. Превращение героя из персонажа обыденности в поэта связано не с божественной волей, а с личностью женщины, сформировавшей его, изменившей его естество. И хотя ко времени встречи и знакомства с Мариной Басмановой Бродский уже писал стихи, воспринимал это серьезно и считал себя поэтом, но к текстам, посвященным М.Б., у него было совершенно особое отношение. Его можно описать собственным поздним признанием Бродского: «...до известной степени это главное дело моей жизни!»[188] Лев Лосев справедливо замечает: «...Эти стихи и вложенный в них духовный опыт были тем горнилом, в котором выплавилась его поэтическая личность»[189]. Перефразируя, можно сказать, что трагедия любви, пережитая Бродским, сделала его поэтом в полном и единственном смысле этого слова, в том смысле, в котором он сам оценивал свою миссию и свою судьбу. Если же попытаться отделить творение от творца, то можно повторить записанную Р. Аллой фразу: «Твердо знаю одно: М.Б. была адресатом лучшей любовной лирики в русской поэзии второй половины XX века, и это неотменимо»[190]. Действительно, необыкновенно сильно звучат обращенные к М.Б. строки, вне зависимости от времени их рождения и страны пребывания автора:

...я любил тебя больше, чем ангелов и самого,

и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,

в городке, занесенном снегом по ручку двери,

извиваясь ночью на простыне —

как не сказано ниже по крайней мере —

я взбиваю подушку мычащим «ты»

за морями, которым конца и края,

в темноте всем телом твои черты,

как безумное зеркало повторяя.

(«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...», 1975—1976)

Роман Бродского и М.Б. не был спокойной счастливой любовью двух молодых, свободных, радостно устремленных в будущее людей. С самого начала он шел трудно, неровно, с постоянными разрывами, возвращениями, драматическими сценами, которые повергали Бродского в отчаяние. Были, конечно, и светлые периоды, и тогда он сиял и словно источал свет. Бродский вообще, видимо, был тем редким человеком, для которого подходит определение «однолюб» — так рано встретив свою любовь, он был бесконечно ей предан, не предполагал никакого иного выхода из этих отношений, кроме брака, надеялся навсегда остаться рядом с нею. Как вспоминает Л. Штерн, «он не мог отвести от нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом — как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте»[191]. Но благополучие было редкостью. В чем заключался драматизм отношений Бродского и М.Б., мы не можем не только знать, но даже предполагать. Но, очевидно, накал страстей был таков, что не мог не привести к надрыву.

В декабре 1963 года Бродскому пришлось уехать из Ленинграда — вокруг него уже слишком явственно сгущались тучи. 29 ноября в газете «Вечерний Ленинград» был опубликован известный пасквиль Лернера «Окололитературный трутень», секретариат Союза писателей постановил предать Бродского общественному суду, а также просить о возбуждении против него уголовного дела. Угроза ареста стала вполне реальной. Московские друзья, чтобы избавить Бродского от тюрьмы, договорились об обследовании в психиатрической больнице имени Кащенко. Справка с диагнозом, как им казалось, могла предотвратить преследования идеологического характера. Из больницы Бродский, правда, сбежал, не выдержав уклада внутренней жизни психушки, но новый, 1964 год